Уже давно Филипп твердо шагает по проторенной дедом и отцом дорожке. Скоро открывается вторая его персональная выставка, скульптурные композиции Руковишникова-младшего радуют глаз зевак в столичных парках. Он нашел себя. За что, кстати, безмерно признателен фильму “Мэри Поппинс, до свидания”.
Это ведь сейчас он может вспоминать о фильме с ироничной и благодушной улыбкой. А в далеком 83-м Филу было не до смеха. Когда мальчик увидел себя на телеэкране, его щеки густо налились краской стыда. Тогда, говорит, и понял: в актеры — ни ногой!
— Нет, сейчас это даже весело. Встречаешь сверстников, они же выросли на этом фильме. Скажешь им, кто ты. И все ржут как кони. А тогда… — Филипп недовольно морщится от нахлынувших воспоминаний. — Нет, это был просто ужас. Гримасы какие-то глупые, обезьяньи корчил; бегал, скакал — не очень по делу. В том возрасте ты же все время пытаешься себя оценить, постоянно наблюдаешь за собой. А видишь — то, что лучше бы в гробу увидел. Честное слово, в школу на следующий день идти не хотелось. Одно дело, если бы Рэмбо сыграл — тогда понятно: мог расправить плечи, ногой в класс дверь открыть. Может, поймал бы звезду. А эта моя роль… Она — как некая медуза, от которой внутренне всегда отворачиваешься. Тем более что и одноклассники достаточно тривиально на мою популярность реагировали. Типа: вон, видали его? Кинозвезда! И рифмовали нецензурно это слово…
Одноклассники Филиппа, к слову, знали, о чем говорили, — в знаменитой “двадцатке” абы кто не учился. Аня Михалкова, Наташа Наумова, Леша Пивоваров и другие дети своих родителей от души подтрунивали над новоявленным киноактером.
— Да уж, этим их было не удивить, — соглашается Руковишников. — Наташа Наумова — единственная, по-моему, подошла ко мне и похвалила: “Ой, надо же — молодец”. Аню Михалкову недавно встретил, сказал ей: ты мне понравилась в фильме “Связь”. А вот понравился ли я ей в фильме про Мэри Поппинс, я так и не спросил. А Леша Пивоваров… Леша Пивоваров, по правде говоря, старался меня избегать. Я был двоечник клинический и буквально замучил его своими ежевечерними звонками и вопросами: что задали? Доводил до исступления просто — он таким траурным тоном со мной всегда общался. И до сих пор, когда я вижу по телевизору его физиономию, мне кажется, что он боится, будто я позвоню ему в прямой эфир и спрошу: “А что по физике задано?”
За то, что “глупую мордочку херувима” (как нещадно клянет себя маленького Руковишников) увидела вся страна — отдельное “спасибо” тете Насте Вертинской. Именно эта актриса должна была воплотить на экране образ “прекрасной няни”. Она же и привела Филиппа — сына своей подруги — на съемочную площадку. Сама же в сказке не задержалась — что-то у знаменитой дочери знаменитого отца не сложилось, не поладила она с режиссером. И была заменена на более сговорчивую Наталью Андрейченко.
— С Вертинской волшебная была проба, — на этот раз с удовольствием вспоминает Филипп. — Она излучала какое-то феноменальное волшебство. Наверное, это самое сильное впечатление от съемок. Вы же понимаете, ребенок обычно реагируют на то, как с ним общаются. Если либерально, то сразу начинаешь буйствовать.
Наверное, Андрейченко выбрала идеальную стратегию. Она была настолько холодна, как я припоминаю, что сама Мэри Поппинс ей и в подметки не годилась. Давала, надо сказать, очень правильный настрой, потому что съемочная площадка — это место, где шутки не шутят. Честно говоря, я не помню, чтобы мы вообще двумя словами с ней там обмолвились. Первый раз по-человечески разговорились только спустя 13 лет, когда встретились у наших общих друзей.
И все же режиссер, как вспоминает Филипп, сумел внушить полагающийся пиетет к маститым актерам, которые в огромном количестве принимали участие в картине. Приезд на площадку Табакова вообще был обставлен особо.
Детей собрали и погрозили пальчиком: “Подойдите к нему тихонечко, скажите: добрый день, мы ваши дети”. Так Филипп и Аня послушно и поступили. На что их любимый Кот Матроскин, вживающийся в образ недоброй тетеньки, благодушно протрубил: “О-о! Дети — это здорово. Сейчас я вам выдам вашу детскую долю”. И протянул им леденцовых петухов на палочках.
— Понимаете, я был достаточно избалованный ребенок, принадлежал же к элите творческой. Я дергал за нос какого-то актера в “Кабачке 13 стульев” — это, кстати, было моим дебютом на ТВ, а не “Мэри Поппинс”, — улыбается Филипп. — У нас дома часто бывали знаменитые актеры, художники. Поэтому трепета особого перед ними я не испытывал. Но и слишком развязным старался не быть, чтобы не мешать им. Как очень правильно писал Набоков в каком-то из своих рассказов: “Когда они шли мимо, мы чувствовали себя кусками пыльной декорации, которые могут обвалиться при малейшем шорохе…” А вот с Аней Плисецкой почему-то сдружился. Хоть она старше меня на три года, а в том возрасте три года — это как тридцать лет. Наверное, уже позже я стал таким неприятным асоциальным персонажем, колючим даже — многие люди говорят, что со мной очень сложно, а то и невозможно общаться. Я, правда, и сейчас всегда рад Аню встретить. Ходил к ней на спектакль Житинкина “Анна Каренина”, где она Бетси играет. Кстати, она еще и дивно поет, судя по тому, что включала мне на своем телефоне — как Арета Франклин практически…
Филипп очень не хочет сниматься в кино. Зато твердо знает, чего хочет.
— Едва ли не с рождения мне все твердили: будешь художником, будешь художником. Ну, думаешь: буду-буду. А как? Тебе говорят: рисуй-лепи, рисуй-лепи. А ты не знаешь, чего бы тебе нарисовать или слепить, — рассказывает о своих муках творчества Руковишников-младший. — И такой период у меня продолжался довольно долго. Может, потому что не хотел делать абы что... Но когда папа, к которому я всегда относился с большим трепетом, сказал, что у меня есть задатки скульптора, я понял, что это он говорит не просто так. Такого рода рекомендациями не пренебрегают. И вот тогда все мои сомнения отпали раз и навсегда.
К славному делу отца и деда Филипп прилип окончательно и бесповоротно. Освоение станковой скульптуры — дела минувших дней. Теперь по большей части его занимает монументальное искусство. В Новокуркине Руковишников-младший установил трехметровую бабочку на листе — увеличенную копию известной скульптуры деда. Вскоре после этого слепил в поцелуе гигантских улиток. А также — совместно с отцом, правда, — поработал над фонтаном Вдохновения, который украшает Лаврушинский переулок.
“Но там больше моей работы, чем его — слава богу”, — неожиданно проговаривается Филипп. Неужели пресловутая проблема отцов и детей не обошла и эту знаменитую семью?
— Естественно, у меня есть некий комплекс перед мощными именами отца и деда. Как и у любого, думаю, человека в моей ситуации, — не стесняется признаться молодой человек. — Не сойти с ума было сложно в какие-то моменты. Очень сложно. Но, слава богу, я пока еще в своем уме. И помогает мне то, что я просто перестал с отцом советоваться. Дед мой умер, я с ним дружил, очень любил его, он всегда очень пристально за мной наблюдал, верил в то, что я делаю. А отец… Мой отец — живой классик. Один из последних мастеров, которые могут все. Мы, дети, не можем ничего, у нас нет ничего за душой — кроме разве что апломба и шутовства. Поэтому мы должны еще очень долго идти вперед, чтобы начать себя уважать. Это я понимаю. Но понимаю также, что взгляд у моего отца уж больно авторитарный. Он любит и уважает меня не меньше, но у него есть такая черта, как у всех отцов, знаете: нет не так, а вот так. И это останавливает, ты понимаешь, что просто не сделаешь ни по его, ни по-своему. И в какой-то период я стал работать, не спрашивая у папы, что у меня получается. С одной стороны, конечно, я понимаю, что получается у меня не совсем то, что бы он хотел. Но с другой — это необходимость, благодаря которой у меня хоть что-то получается.Филипп шутит: “Раньше люди знали и почитали своих зодчих и скульпторов."
24.04.2008 01:30
Дмитрий Мельман, "Московский комсомолец"